Российский частный бизнес с помощью госзаказов создает новую высокотехнологичную отрасль — суперкомпьютерную. Чтобы закрепиться в мировой элите, нужен свой масштабный проект. А задачи найдутся.

Я почти бегу в полусогнутом состоянии по темному подвалу, дощатый настил предательски скрипит под каблуками, я карабкаюсь по металлическим ступенькам через какие-то канализационные трубы. Впереди маячат в полумраке силуэты двух стройных и высоких мужчин. Они забыли о разнице в длине ног, а я никак не могу их догнать. Эти неудавшиеся джентльмены — генеральный директор компании «Т-Платформы» Всеволод Опанасенко и мой начальник, главный редактор журнала «Эксперт» Валерий Фадеев. Вряд ли двадцать лет назад, заканчивая факультет вычислительной математики и кибернетики (ВМК) МГУ, я могла предположить, что снова окажусь в подвалах альма-матер, да еще в такой компании. В подземельях ВМК в предыдущий раз я была на первом курсе: на занятии по гражданской обороне под руководством генерал-майора Абрамцева наша группа в противогазах заполняла на скорость бомбоубежище. Теперь мы идем любоваться на славу отечественной ИТ-отрасли — суперкомпьютер «Ломоносов», уже не один год занимающий почетное место во второй десятке мирового рейтинга производительности. Компания «Т-Платформы» построила его c нуля за год по заказу МГУ, комплектующие поставляли компании из пяти стран, все собиралось и отлаживалось в России. Дизайн плат (каждая плата — до 24 слоев) тоже делали «Т-Платформы», произвели их в США и в Азии. На «Ломоносов» зарегистрировано 10 патентов.

Осмотр «Ломоносова» — это целая экскурсия, которая начинается даже не в подвале, а на улице. Здесь стоят, по словам Всеволода, «мегаваттные чилера» — главная часть двухконтурной системы охлаждения суперкомпьютера. Выглядит это как непонятные металлические конструкции метра три в высоту и метров пятнадцать в длину, внутри жидкость — гликоль. Нагретый гликоль приходит из помещения на улицу, его температура понижается с помощью этих самых «чилеров», и уходит обратно на охлаждение «Ломоносова». Если на улице ниже плюс пяти, гликоль охлаждается сам.

«Прошлым аномально жарким летом дата-центры сбоили всюду. У нас при температуре воздуха плюс 39 температура в охлаждающем контуре поднялась всего на полградуса, а у других поднималась аж на семь-десять, — гордо вспоминает Опанасенко. — Система охлаждения у нас дорогая, зато надежная».

Собственно, охлаждение — один из главных источников расхода энергии суперкомпьютеров. В России нам, конечно, помогает холодный климат. Но это не самое интересное. Сейчас в мире используется две системы — воздушная, как в «Ломоносове», и более новая — водяная. Последняя, в частности, применена в самом быстром суперкомпьютере в мире, изготовленном японской Fujitsu; пробуют этот метод и «Т-Платформы». Эффективность охлаждения зависит от многих факторов. Но самое главное — оптимально придумать конструкцию трубочек, по которым подается вода для охлаждения процессоров суперкомпьютера. Эти трубочки проложены по каждой из сотен плат. Сложнейшая инжиниринговая задача, как оказалось. И «Т-Платформы» тоже ею занимаются.

Вообще, система обслуживания не проще и не дешевле, чем сама вычислительная машина. И в вышеупомянутом подвале находится еще одна важная часть этой системы — внутреннее охлаждение: теплообменники, шесть баков с 30 тоннами воды на случай перебоев с электропитанием, лабиринты труб, многие из которых устремлены в потолок, туда, где и находится «Ломоносов». Наверх подается вода в кондиционеры, охлаждающие машинный зал.

Вместе все оборудование занимает 800 квадратных метров, сам суперкомпьютер меньше — около 250 квадратных метров. Зрелище по сравнению с предыдущими подвальными приключениями было бы не слишком впечатляющим — просто ряды черных металлических шкафов, если бы не страшный шум и ветер.

«Рыцарева, ты слышишь, как гудят электроны!» — сказал иронично мой главный редактор. На самом деле шумела, конечно, вентиляция. Во времена моего студенчества на этом месте стояла большая прекрасная советская вычислительная машина БЭСМ-6. «Ее производительность была десять в шестой операций в секунду, у „Ломоносова” — десять в пятнадцатой степени. В миллиард раз быстрее. Видите, как много изменилось за двадцать лет!» — подчеркивает Всеволод Опанасенко и продолжает засыпать нас цифрами.

Машина сейчас заполнена под завязку, уже обсчитано 26 тысяч задач, с мая на машину очередь. В пик весь «Ломоносов» потребляет в среднем почти 4 МВт в час, сама вычислительная машина — примерно 2,6 МВт, около 1,4 МВт идет на охлаждение, остальная часть электроэнергии — на системы хранения данных. Российская действительность повлияла на конструкцию «Ломоносова», МГУ так и не смог найти поставщика гарантированного питания, поэтому суперкомпьютер пришлось еще дооснастить источниками бесперебойного питания (ИБП) на 2800 КВт — а это и дополнительные деньги, и дополнительное место. В мире ИБП уже давно никто не ставит, а вот в столице энергетической сверхдержавы без этого не обойтись.

Именно после «Ломоносова» «Т-Платформы» начали считать в мире серьезным игроком. Надо сказать, что «тусовка» деятелей из отрасли высокопроизводительных вычислений (HPC, high-performance computing) гораздо более закрытая и узкая, чем, например, мир сотовой связи или автоматизации торговли. Раз в год, летом, они собираются в Германии на главную конференцию, которую мне удалось посетить в этом году. Мероприятие в разы меньше, чем Мировой мобильный конгресс или даже Московский автосалон, закрытое (прессы там было несколько десятков человек, посетителей с улицы — ноль) и больше напоминает научную конференцию, чем бизнес. Это и неудивительно, когда узнаешь, что из первой десятки самых высокопроизводительных компьютеров как минимум половина используется в оборонных целях. Вторая большая сфера — наука. Сейчас ученые в Европе и Японии уже дошли до разработки модели сердца и модели мозга. Обещают что-то предъявить лет через пять. На самом деле, несмотря на научный оттенок конференции, денег в этой отрасли тоже немало — и США, и Япония, и Китай выделяют многомиллиардные госзаказы на новые суперкомпьютеры. Европейцы хотя и имеют мощного производителя — Bull, — все меньше могут противопоставить в этой области и американцам, и китайцам, не говоря уже о японцах. Поэтому именно для них очень важным стало появление нового игрока — «Т-Платформы», именно с европейцами у российской компании складывается наиболее тесное сотрудничество. Сейчас она участвует в проекте создания европейской компьютерной суперплатформы, которая должна быть готова к 2020 году. Как показали мои наблюдения, Всеволод Опанасенко стал совсем своим в тусовке HPC: сегодня — завтрак с главой Bull, завтра — с Cray. А ведь десять лет назад он вообще не умел делать суперкомпьютеры. Легко ли пробиться на этот рынок и как он устроен? Об этом мы говорим с генеральным директором компании «Т-Платформы».

— Многим так до конца и не ясно, зачем нужны суперкомпьютеры. Незакончилась ли их эра? С чем не могут справиться просто много серверов?

— Суперкомпьютеры помогают ускорить и удешевить либо вывод продуктов на рынок, либо научные расчеты. С их помощью можно смоделировать то, чего экспериментальным путем на текущий момент выяснить нельзя, очень дорого или опасно: например, какие последствия могут быть от землетрясения, цунами, ядерного взрыва.

Скажем, суперкомпьютеры сейчас активно используются для создания новых лекарств и молекул. Представляете, сколько нужно провести расчетов, чтобы смоделировать соединение десятков тысяч разных белков и в итоге получить молекулу с определенными свойствами? Это же миллионы, миллиарды операций! Без суперкомпьютера это сделать практически нереально, экспериментально — очень долго и дорого.

Еще известный пример — крэш-тесты автомобилей. Автомобили уже давно не бьют: столкновение, обтекание лобового стекла — все это моделируется на суперкомпьютере. Потом проводят, конечно, натуральный эксперимент, но один, который подтверждает, что моделирование сделано правильно. После этого новинка идет в производство. Что было до суперкомпьютеров? Разбили машину, посмотрели — скажем, руль ушел в сторону, сделали новую. Опять разбили, двигатель ушел вперед… И так далее. Получается, во-первых, дорого, потому что это производство, во-вторых, долго.

Хочу подчеркнуть, что все вышеперечисленные задачи на обычных компьютерах считались бы годами, а на суперкомпьютерах — это часы или дни.

— Лет двадцать назад, когда я училась на факультете ВМК МГУ, наши преподаватели тоже говорили о моделировании. А что-то произошло в этой сфере за двадцать лет?

— Произошел колоссальный рывок — появились прикладные коммерческие пакеты по различным научным расчетам: гидро- и газодинамика, квантовая механика, квантовая химия, прогноз погоды и так далее. Двадцать-тридцать лет назад коммерческих пакетов для суперкомпьютеров практически не было.

Сейчас расчеты охватывают практически все области деятельности человека. Известный пример: в одном американском вновь построенном городе было очень тяжело жить из-за сильного ветра. Тогда с помощью суперкомпьютера подсчитали, где и какие деревья надо посадить, чтобы убрать эту ветровую трубу. И вопрос решился.

Сейчас можно моделировать, как будет распространяться пожар в зависимости от погодных условий и ветра или радиоактивное загрязнение после аварии на АЭС, не дай бог. Появились приложения для логистики — как оптимизировать системы доставки, включающие в себя сотни складов и десятки тысяч товаров, чтобы товар из точки А оптимальным путем подавался в точку Б. Сейчас моделируется уже практически все. Мне сейчас проще привести пример, где суперкомпьютеры не применяются.

— Насколько я поняла из докладов на конференции в Германии, сейчас есть три большие сферы применения суперкомпьютеров: военные, наука и коммерческий сектор — промышленность. Какое соотношение между ними и куда все движется?

— Такая статистика более или менее закрыта. В мире где-то около 60 процентов суперкомпьютеров имеют военное и промышленное применение (трудно разделить эти сферы, например, у Boeing), и 40 процентов — это наука. В России соотношение обратное: 70 процентов — наука, а 30 процентов — промышленность. Но здесь очень позитивная тенденция: три-четыре года назад в списке 50 самых высокопроизводительных отечественных суперкомпьютеров у промышленности было три-пять, максимум семь процентов, а все остальное была наука. То, что мы видим сейчас, — большой рывок. Мы производили суперкомпьютеры для «Сухого», «Русала», для питерского ЦНИИ имени академика Крылова — ведущего института в области кораблестроения. У НПО «Сатурн» есть суперкомпьютер, правда, американский.

— Почему так мало было промышленности? У нас же много крупных компаний, которым нужно моделирование.

— У нас не было ни кадров, ни суперкомпьютеров. У нас, извините, десять лет назад и промышленности-то не было. Ее и сейчас не так много.

По темпам развития суперкомпьютерной отрасли можно судить, насколько быстро развиваются в государстве промышленность и инновации. Поэтому, не хочу обидеть, например, Зимбабве, но там суперкомпьютеров нет, и они там не нужны. Зато две трети списка самых высокопроизводительных компьютеров мира занимают установки США, где самые сильные НИОКР и одна из самых эффективных экономик в мире. Пятьдесят процентов суперкомпьютерной отрасли по объему продаж — это США. И они растут, растут, растут. Начинает расти Китай, кстати: из года в год в мировом списке все больше китайских систем. И это закономерно, поскольку там очень быстро растет промышленность, появляются разработки и инновации. Поэтому суперкомпьютеры — хороший барометр, показатель динамики развития в стране.

— Суперкомпьютеры — это уже объект соревнования держав. Саудовская Аравия у себя строит, например.

— Ну там пока только разговоры: строит она или не строит — еще непонятно. Но я хотел бы подчеркнуть роль суперкомпьютеров еще в одной отрасли — образовании. Наличие суперкомпьютера в вузе — очень важный элемент повышения его рейтинга, фактор привлечения студентов и показатель качества выпускаемых специалистов. Если студент занимался расчетами и чертежами на кульмане, ватмане и калькуляторе, он не сможет работать ни на каком передовом производстве.

— А можно как-то распространить возможности суперкомпьютинга на средние предприятия?

— Такой большой проект у нас уже есть с Роснано — это помощь промышленности в расчетах и применении суперкомпьютинга в производственных процессах.

Почему в российской промышленности медленно внедряется суперкомпьютинг? Во-первых, это очень дорого — у нас бедная промышленность. Во-вторых, у промышленности нет квалифицированных кадров, которые умеют использовать суперкомпьютеры в интересах предприятия. Третье — тяжело воспользоваться суперкомпьютерами где-нибудь в вузах или в сторонних организациях, потому что очень плохие каналы связи, а суперкомпьютерные расчеты оперируют большими объемами данных. Чтобы решить эти проблемы, Роснано инициировало проект, где наша компания выступила в качестве сервисной. Мы создавали вместе с заказчиком модели, а потом их считали на наших мощностях.

Оказалось, что наша промышленность генерирует большое количество задач. На конкурс поступило 250 задач, 42 были отобраны и решены как наиболее интересные и наиболее востребованные. Получились очень хорошие финансовые показатели: на всю программу Роснано было потрачено шесть миллионов долларов, софинансирование со стороны заказчиков составило еще примерно три миллиона. Итого около девяти миллионов долларов, или 250 миллионов рублей, притом что прямой экономический эффект для предприятий, решивших в проекте свои расчетные задачи, превысил пять миллиардов рублей! Вот зачем нужны суперкомпьютеры! А у нас еще любят говорить: суперкомпьютеры не загружены, считать нечего.

— Я беседовала с первым заместителем директора Института теоретической и математической физики ФГУП РФЯЦ-ВНИИЭФ Рашитом Шагалиевым из Сарова. Он мне говорил, что одна из главных проблем — отстает математика. Компьютеры становятся все быстрее и мощнее, а математический аппарат, а именно численные методы, рассчитаны на менее производительные компьютеры.

— С Рашитом Мирзагалиевичем я согласен. Но, с другой стороны, математика и должна отставать. Понимаете, чудес не бывает. Что первично: курица или яйцо? Если у вас нет мощной машины, как вы для нее напишете мощную математику? Вычислительные ресурсы всегда, конечно, опережают развитие программного обеспечения. Как вы будете писать программу, которая может масштабироваться на установке производительностью в петафлоп, если у вас нет петафлопа? Как вы будете готовиться к гонкам «Формулы-1», если у вас нет «Феррари»? Вы на массовом авто будете учиться? Если вы и сядете потом на «Феррари», на большой скорости вы не поедете. Поэтому, разумеется, программное обеспечение всегда будет отставать. Другое дело, что на Западе это отставание меньше, чем в России.

Мы живем в параллельном мире. Проблема состоит в распараллеливании расчетов, чтобы задача могла использовать одновременно большое количество процессоров, каждый из которых выполнял бы свою часть расчета. Сейчас уже практически все задачи параллелятся на сотни процессоров. На тысячи процессоров параллелится гораздо меньше задач. А на десятки тысяч процессоров — единицы. Но и в этом тоже нет ничего страшного. Десять лет назад задачи и на десять процессоров не параллелились. Не надо создавать панику, надо просто этим заниматься.

Пора открывать ФЦП

— Как сейчас идет развитие суперкомпьютинга в России? Затеваются ли объемные проекты, есть ли какая-то федеральная целевая программа или что-то в этом духе?

— Федеральной целевой программы по суперкомпьютерам нет. Это то, над чем мы долго бились и чем занимаемся до сих пор.

Суперкомпьютинг в России, конечно, развивается и без нее. Если десять лет назад в России был практически один суперкомпьютер в МСЦ РАН, то сейчас таких суперкомпьютеров уже десятки — и маленьких, и достаточно крупных.

За развитие суперкомпьютинга в России, по большому счету, отвечают три ведомства: Минобрнауки, Минсвязь и Минпром. Единой программы, конечно, нет. Недавно у замминистра образования и науки Алексея Константиновича Пономарева проходило совещание именно о консолидации, о появлении какой-то целевой программы, которая соберет разрозненных участников рынка под одно крыло, и суперкомпьютинг появится как отрасль. Сейчас суперкомпьютинга как отрасли не существует.

— Потому что нет элементной базы.

— Да не в собственной элементной базе дело! Хотя про это твердят некоторые наши товарищи. Но американцы тоже, кроме процессоров, элементную базу-то не производят. Она производится в Китае, хотя большая часть ключевых НИОКР делается в США. Элементной базой, конечно, тоже надо заниматься. Мы как компания начинали с серверов. Потом приступили к инжинирингу систем питания и охлаждения. Сейчас мы перешли уже на дизайн сложных плат и устройств. Следующий шаг — элементная база. Мы будем заниматься дизайном, инжинирингом и организацией производства процессоров и интерконнектов. Конечно, очень хотелось бы, чтобы нас поддержало в этом направлении государство. Потому что все крупнейшие НИОКР в мире в этой области поддерживаются государственными средствами.

— В Японии на миллиард долларов был госзаказ, вот они и делают.

— Да, а в Америке госзаказ на строительство двух экзафлопных машин до 2018 года двум компаниям — 5,7 миллиарда долларов, представляете. А у нас вся отрасль в год — 100 миллионов с копейками. Поэтому нет ничего удивительного, что мы отстаем по программам, моделям и в целом по применению суперкомпьютеров в промышленности. В Америке выделяются сотни миллионов бесплатных процессорных часов на крупных государственных установках промышленным предприятиям только для того, чтобы они учились моделировать, тренировались. Похоже на наш проект с Роснано, но в других масштабах.

— Но в США выделяется только время на суперкомпьютере, а в проекте с РОСНАНО «Т-Платформы» еще и помогали с моделированием.

— В США больше кадров в нашей области, больше предприятий могут использовать просто машинное время силами собственных специалистов. Но в России тоже начали заниматься образованием. Например, Суперкомпьютерный консорциум университетов России сейчас реализует двухлетнюю президентскую программу по образованию в области суперкомпьютерных технологий: к 2012 году курс по этому предмету должен преподаваться не менее чем в 25 российских вузах.

— «Ломоносов» — это тоже был опосредованный госзаказ. А сейчас никакого такого большого проекта нет на горизонте? А то на следующий год «Ломоносов» уже вылетит из первой двадцатки!

— Сейчас есть два крупнейших вычислительных центра в стране — Саров и МГУ, в них стоят петафлопные системы. Саров — это в основном военные задачи, хотя он активно движется в сторону промышленности. МГУ — это фундаментальная и прикладная наука, обучение и также промышленные расчеты. Насколько я знаю, в планах МГУ и Сарова наращивать мощности до трех-пяти-семи петафлоп, но здесь встает вопрос финансирования. Суперкомпьютинг — дорогая штука, при этом соотношение цены и производительности играет ключевую роль в выборе поставщика, и здесь каждый должен предлагать свои технологические преимущества. Поэтому в мире суперкомпьютерных компаний в полном смысле этого слова всего семь-десять от силы набирается.

— А на что же «Т-Платформы» существуют, если пока нет объемных госзаказов?

— Во-первых, не всем нужны компьютеры производительностью в петафлоп, как «Ломоносов». Существует большое количество заказчиков на 10-терафлопные машины, прежде всего в промышленности. В любой стране, где развивается суперкомпьютинг, складывается пирамида: наверху два-три петафлопных центра, потом идут 100-терафлопные — их уже десятки, потом 10-терафлопные — их гораздо больше. Экспертиза по их практическому применению передается сверху вниз, а задачи постепенно растут в масштабе и с нижнего уровня переходят на верхний, формируется своеобразный цикл.

Кому-то вполне достаточно и десятков терафлоп. Среднему промышленному предприятию уже нужны системы в 100–200 терафлоп — это, например, нефтеразведка. А есть задача фундаментальной науки, этих задач мало, но им нужны петафлопы.

Свои в мировой элите

— На конференции по высокопроизводительным вычислениям в Гамбургея заметила, что ваша компания уже вполне интегрировалась в мировое сообщество. Причем это сообщество по сравнению с тем же телекоммуникационным рынком и даже с ИТ достаточно маленькое и закрытое. Такая полунаучная среда, ни одной женщины…

— Суперкомпьютинг — это вершина IT-рынка. Отсюда очень многие технологии уходят потом в массовые продукты. Нас приняли в свой круг, когда мы создали «Ломоносова» — установку, которая попала в топ-15 машин в мире. Смотреть ее приезжали все ведущие мировые суперкомпьютерные центры. Тогда мы поняли, что мы уже на уровне и можно «перелезать через забор».

— И отношение сразу изменилось.

— Да. Мы доказали не на словах, а на примере, что входим в число тех десяти мировых компаний, которые в состоянии делать топовые суперкомпьютеры. Это был 2009 год.

— Но вы же и до этого были в рейтинге самых высокопроизводительных систем?

— В топ-100 мы попали первый раз в 2004 году с установкой для ОИПИ НАН Белоруссии мощностью всего 2 терафлопа, мы заняли с ней почетное 98-е место. В 2007 году суперкомпьютер для Томского госуниверситета в 12 терафлоп был уже 72-м. Уже тогда нас заметили, стали появляться мелкие заказы за границей. У нас стоят машины и в Сингапурском суперкомпьютерном центре, и в Германии. Конечно, нас там еще мало, но мы ведем совместные НИОКР с европейскими суперкомпьютерными центрами и даже имеем одного небольшого заказчика в США.

Первого сентября нашей компании исполнилось девять лет. Чтобы достичь лидирующего положения на рынке России, нам потребовалось восемь лет: все-таки, как ни крути, по объему продаж нам принадлежит больше 80 процентов рынка, а по суммарной производительности поставок — больше 50 процентов. Западный рынок для нас не только не родной, но и пока достаточно враждебный, лидирующее положение там занимает сложившаяся за десятилетия кооперация крупных американских компаний. Но мы никуда не спешим, мы будем развиваться. Мы, например, входим в число компаний, которые сейчас формируют Европейскую технологическую платформу в области суперкомпьютинга и стратегию разработок в отрасли до 2020 года. И мы единственная российская компания, кто фактически там присутствует.

— Я краем уха слышала, что ваш пакет хочет приобрести ВЭБ.

— Мы в процессе заключения сделки. Все деньги пойдут на развитие отечественного суперкомпьютинга. Первое направление инвестиций — расширение дизайн-центров в России и на Тайване. Сейчас там работает около сорока человек, будет около ста. Второе — продвижение наших разработок на международных рынках. Кроме продажи своих машин и услуг мы нацелены на приобретение компаний за границей. Сейчас идут переговоры с двумя европейскими фирмами — сервисной и технологической. Сделки еще не закрыты, поэтому говорить о деталях пока рано.

До эры суперкомпьютинга

**— Вашей компании девять лет. А чем вы до этого занимались и как пришли к высокопроизводительным вычислениям?***

— С конца восьмидесятых я был одним из соучредителей холдинга «Микроник», ввозил компьютеры, компоненты и торговал ими. Но в конце девяностых бизнес стал низкомаржинальным, и я стал думать о новом направлении. С одной стороны, новый бизнес должен был быть связан с компьютерами, я ведь по специальности конструктор электронно-вычислительной аппаратуры. С другой стороны, он должен был быть неконкурентным и достаточно прибыльным по сравнению с тем, чем я занимался. В итоге он был найден.

— То есть был просто расчет, без всяких вдохновений и озарений?

— Да, это был расчет. Но это не решение одного дня и даже не одного года — это был длительный процесс.

— И с чего же вы начали?

— Просто взяли и начали. Сначала собирали кластеры из серверов, оптимизировали софт, потом все сложнее и сложнее. Проблема в том, что если сто процессоров просто собрать вместе, объединить сетью и заставить работать как единый вычислитель, они не будут работать как сто, они будут работать как десять, и вы потеряете деньги. И основная, на мой взгляд, самая важная задача состоит в том, чтобы получить масштабируемую установку. Это значит, что скорость расчета по мере запуска задачи на большем количестве процессоров должна расти если не линейно, что, конечно, невозможно, то хотя бы близко к линейному уровню. Это не только проблема железа, это проблема и ПО, это комплексная проблема.

— А почему так происходит? Почему сто процессоров будут работать как десять?

— Все дело в коммуникациях. Поскольку установка работает как единая вычислительная система над решением одной задачи, в процессе счета процессоры обмениваются большими объемами данных друг с другом и с памятью. Нужно, чтобы в каналах связи не было узких мест, чтобы процессы обмена данными правильно синхронизировались. Там очень много тонких вещей, должно быть интегральное, сбалансированное решение.

До «Ломоносова» самым мощным нашим компьютером был «Чебышев», его производительность 60 терафлоп. Первая очередь «Ломоносова» была мощностью 420 терафлоп. Кажется, машина всего лишь в семь раз мощнее — 60 и 420. Но если мощность вырастает в семь раз, сложность вырастает не в семь и не в десять раз, а на порядки. Мы не представляли себе, насколько сложнее будет построить и запустить эту машину, когда начинали проект. Мы столкнулись с огромным количеством новых проблем, которые пришлось решать. Я могу сказать, что если есть какие-то компании, которые на текущий момент в состоянии построить 50– или 100-терафлопную машину, то, скорее всего, они не в состоянии будут построить петафлоп. И поэтому сейчас, когда мы думаем о 5–7-петафлопных машинах, уже имея за спиной петафлопную, мы понимаем, что это не в пять, не в семь, это в двадцать раз сложнее.

— А вот все эти обмены данными между частями суперкомпьютера ведь тоже можно моделировать на суперкомпьютере?

— Сейчас уже мы пришли к тому, что топологию будущих петафлопных систем мы будем, наверное, считать на суперкомпьютерах. То есть посчитать без суперкомпьютера мы, думаю, сможем, но велика вероятность ошибки.

— А вообще, все эти проблемы в конструировании обсуждаются в научном сообществе или это тайна?

— Какие-то вещи, конечно, обсуждаются. Но в принципе это ноу-хау каждой компании, это ее стоимость. При этом в России большие суперкомпьютеры гарантированно, без ошибок, можем делать только мы, поэтому у нас их и покупают.

Автор: Елена Рыцарева